Неточные совпадения
Стародум. Ты знаешь, что я одной тобой привязан к жизни. Ты должна делать утешение моей старости,
а мои попечении твое счастье. Пошед в отставку, положил я основание твоему воспитанию, но не мог
иначе основать твоего состояния,
как разлучась с твоей матерью и с тобою.
— Всё не то. Я не могу
иначе жить,
как по сердцу,
а вы живете по правилам. Я вас полюбила просто,
а вы, верно, только затем, чтобы спасти меня, научить меня!
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела,
а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или
иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том,
как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
— Ага, — сказал он, — так-то вы!
А еще хотели не
иначе знакомиться с княжной,
как спасши ее от верной смерти.
У нас не то: у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем
иначе, нежели с тем, у которого их триста,
а с тем, у которого их триста, будут говорить опять не так,
как с тем, у которого их пятьсот,
а с тем, у которого их пятьсот, опять не так,
как с тем, у которого их восемьсот, — словом, хоть восходи до миллиона, всё найдутся оттенки.
Для него решительно ничего не значат все господа большой руки, живущие в Петербурге и Москве, проводящие время в обдумывании, что бы такое поесть завтра и
какой бы обед сочинить на послезавтра, и принимающиеся за этот обед не
иначе,
как отправивши прежде в рот пилюлю; глотающие устерс, [Устерс — устриц.] морских пауков и прочих чуд,
а потом отправляющиеся в Карлсбад или на Кавказ.
Хотя ему на часть и доставался всегда овес похуже и Селифан не
иначе всыпал ему в корыто,
как сказавши прежде: «Эх ты, подлец!» — но, однако ж, это все-таки был овес,
а не простое сено, он жевал его с удовольствием и часто засовывал длинную морду свою в корытца к товарищам поотведать,
какое у них было продовольствие, особливо когда Селифана не было в конюшне, но теперь одно сено… нехорошо; все были недовольны.
—
А уж у нас, в нашей губернии… Вы не можете себе представить, что они говорят обо мне. Они меня
иначе и не называют,
как сквалыгой и скупердяем первой степени. Себя они во всем извиняют. «Я, говорит, конечно, промотался, но потому, что жил высшими потребностями жизни. Мне нужны книги, я должен жить роскошно, чтобы промышленность поощрять;
а этак, пожалуй, можно прожить и не разорившись, если бы жить такой свиньею,
как Костанжогло». Ведь вот
как!
Иначе не дозволю;
а потому покамест прощайте, так
как нам вдвоем теперь нечего делать.
Мне объявили, что мое знакомство и она, и дочь ее могут принимать не
иначе как за честь; узнаю, что у них ни кола ни двора,
а приехали хлопотать о чем-то в каком-то присутствии; предлагаю услуги, деньги; узнаю, что они ошибкой поехали на вечер, думая, что действительно танцевать там учат; предлагаю способствовать с своей стороны воспитанию молодой девицы, французскому языку и танцам.
Он глубоко задумался о том: «
каким же это процессом может так произойти, что он, наконец, пред всеми ими уже без рассуждений смирится, убеждением смирится!
А что ж, почему ж и нет? Конечно, так и должно быть. Разве двадцать лет беспрерывного гнета не добьют окончательно? Вода камень точит. И зачем, зачем же жить после этого, зачем я иду теперь, когда сам знаю, что все это будет именно так,
как по книге,
а не
иначе!»
На всякий случай есть у меня и еще к вам просьбица, — прибавил он, понизив голос, — щекотливенькая она,
а важная: если, то есть на всякий случай (чему я, впрочем, не верую и считаю вас вполне неспособным), если бы на случай, — ну так, на всякий случай, — пришла бы вам охота в эти сорок — пятьдесят часов как-нибудь дело покончить
иначе, фантастическим
каким образом — ручки этак на себя поднять (предположение нелепое, ну да уж вы мне его простите), то — оставьте краткую, но обстоятельную записочку.
Насчет последнего пункта Марфа Петровна была, впрочем, во вce время довольно спокойна; это была умная женщина,
а следственно, не могла же на меня смотреть
иначе,
как на развратника и потаскуна, который серьезно полюбить не в состоянии.
Наконец, некоторые (особенно из психологов) допустили даже возможность того, что и действительно он не заглядывал в кошелек,
а потому и не знал, что в нем было, и, не зная, так и снес под камень, но тут же из этого и заключали, что самое преступление не могло
иначе и случиться,
как при некотором временном умопомешательстве, так сказать, при болезненной мономании убийства и грабежа, без дальнейших целей и расчетов на выгоду.
Мне надо быть на похоронах того самого раздавленного лошадьми чиновника, про которого вы… тоже знаете… — прибавил он, тотчас же рассердившись за это прибавление,
а потом тотчас же еще более раздражившись, — мне это все надоело-с, слышите ли, и давно уже… я отчасти от этого и болен был… одним словом, — почти вскрикнул он, почувствовав, что фраза о болезни еще более некстати, — одним словом: извольте или спрашивать меня, или отпустить сейчас же…
а если спрашивать, то не
иначе как по форме-с!
— Ведь обыкновенно
как говорят? — бормотал Свидригайлов,
как бы про себя, смотря в сторону и наклонив несколько голову. — Они говорят: «Ты болен, стало быть, то, что тебе представляется, есть один только несуществующий бред».
А ведь тут нет строгой логики. Я согласен, что привидения являются только больным; но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не
иначе как больным,
а не то что их нет самих по себе.
Иначе как же отличить, что вы благородного семейства, воспитанные дети и вовсе не так,
как все шарманщики; не «Петрушку» же мы какого-нибудь представляем на улицах,
а споем благородный романс…
—
А, вот вы куда? Я согласен, что это болезнь,
как и все переходящее через меру, —
а тут непременно придется перейти через меру, — но ведь это, во-первых, у одного так, у другого
иначе,
а во-вторых, разумеется, во всем держи меру, расчет, хоть и подлый, но что же делать? Не будь этого, ведь этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы. Я согласен, что порядочный человек обязан скучать, но ведь, однако ж…
— Я вам не про то, собственно, говорила, Петр Петрович, — немного с нетерпением перебила Дуня, — поймите хорошенько, что все наше будущее зависит теперь от того, разъяснится ли и уладится ли все это
как можно скорей, или нет? Я прямо, с первого слова говорю, что
иначе не могу смотреть, и если вы хоть сколько-нибудь мною дорожите, то хоть и трудно,
а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам, если брат виноват, он будет просить прощения.
Да, это так; это все так. Он, впрочем, это и прежде знал, и совсем это не новый вопрос для него; и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания и возражения,
а так,
как будто так тому и следует быть,
как будто
иначе и быть невозможно… Да, он это все знал и все помнил; да чуть ли это уже вчера не было так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал…
А ведь так!..
— Еще бы! — воскликнул Базаров. — Человек все в состоянии понять — и
как трепещет эфир, и что на солнце происходит;
а как другой человек может
иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять не в состоянии.
(Библ.)]
а об устрицах говорила не
иначе,
как с содроганием; любила покушать — и строго постилась; спала десять часов в сутки — и не ложилась вовсе, если у Василия Ивановича заболевала голова; не прочла ни одной книги, кроме «Алексиса, или Хижины в лесу», [«Алексис, или Хижина в лесу» — сентиментально-нравоучительный роман французского писателя Дюкре-Дюминиля (1761–1819).
«Бред
какой», — подумал Самгин, видя лицо Захария,
как маленькое, бесформенное и мутное пятно в темноте, и представляя, что лицо это должно быть искажено страхом. Именно — страхом, — Самгин чувствовал, что
иначе не может быть.
А в темноте шевелились, падали бредовые слова...
—
А —
как же
иначе? Вон они там о марксизме рассуждают,
а спросите их,
как баба живет? Не знают этого. Книжники. Фарисеи.
И всегда нужно что-нибудь выдумывать,
иначе никто из взрослых не будет замечать тебя и будешь жить так,
как будто тебя нет или
как будто ты не Клим,
а Дмитрий.
— Ванька, в сущности, добрая душа,
а грубит только потому, что не смеет говорить
иначе, боится, что глупо будет. Грубость у него — признак ремесла,
как дурацкий шлем пожарного.
— Но — это потому, что мы народ метафизический. У нас в каждом земском статистике Пифагор спрятан, и статистик наш воспринимает Маркса
как Сведенборга или Якова Беме. И науку мы не можем понимать
иначе как метафизику, — для меня, например, математика суть мистика цифр,
а проще — колдовство.
«Страшный человек», — думал Самгин, снова стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи людей стоят так же,
как он, у окошек и слушают, ждут конца.
Иначе не может быть. Стоят и ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом
как будто пошатывался от мягких толчков воздуха,
а на крыше точно снег шуршал,
как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
Сказав что-нибудь в народном и бытовом тоне, он кашлял в рукав особенно длительно и раздумчиво.
А минут через пять говорил
иначе и
как бы мысленно прощупывая прочность слов.
Чебаков. Так вот что, Бальзаминов: нельзя
иначе, надо непременно башмачником.
А то
как же вы к ним в дом войдете?
А вы наденьте сертук похуже, да фуражку, вот хоть эту, которая у вас в руках, волосы растреплите, запачкайте лицо чем-нибудь и ступайте. Позвоните у ворот, вам отопрут, вы и скажите, что, мол, башмачник, барышням мерку снимать. Там уж знают, вас сейчас и проведут к барышням.
Теперь уже я думаю
иначе.
А что будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться — сделается не роскошью жизни,
а необходимостью, когда любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)?
Как оторваться тогда? Переживешь ли эту боль? Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил свое счастье и подал вам руку навсегда.
А то…
—
А я-то! — задумчиво говорила она. — Я уж и забыла,
как живут
иначе. Когда ты на той неделе надулся и не был два дня — помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей,
как ты с Захаром; вижу,
как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу.
А только ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье…
Он бы не задумался сгореть или утонуть за него, не считая этого подвигом, достойным удивления или каких-нибудь наград. Он смотрел на это,
как на естественное,
иначе быть не могущее дело, или, лучше сказать, никак не смотрел,
а поступал так, без всяких умозрений.
Лицо у него не грубое, не красноватое,
а белое, нежное; руки не похожи на руки братца — не трясутся, не красные,
а белые, небольшие. Сядет он, положит ногу на ногу, подопрет голову рукой — все это делает так вольно, покойно и красиво; говорит так,
как не говорят ее братец и Тарантьев,
как не говорил муж; многого она даже не понимает, но чувствует, что это умно, прекрасно, необыкновенно; да и то, что она понимает, он говорит как-то
иначе, нежели другие.
— Отчего? Что с тобой? — начал было Штольц. — Ты знаешь меня: я давно задал себе эту задачу и не отступлюсь. До сих пор меня отвлекали разные дела,
а теперь я свободен. Ты должен жить с нами, вблизи нас: мы с Ольгой так решили, так и будет. Слава Богу, что я застал тебя таким же,
а не хуже. Я не надеялся… Едем же!.. Я готов силой увезти тебя! Надо жить
иначе, ты понимаешь
как…
Может быть, детский ум его давно решил, что так,
а не
иначе следует жить,
как живут около него взрослые. Да и
как иначе прикажете решить ему?
А как жили взрослые в Обломовке?
А потом опять все прошло, только уже в лице прибавилось что-то новое:
иначе смотрит она, перестала смеяться громко, не ест по целой груше зараз, не рассказывает, «
как у них в пансионе»… Она тоже кончила курс.
А если закипит еще у него воображение, восстанут забытые воспоминания, неисполненные мечты, если в совести зашевелятся упреки за прожитую так,
а не
иначе жизнь — он спит непокойно, просыпается, вскакивает с постели, иногда плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда угаснувшем идеале жизни,
как плачут по дорогом усопшем, с горьким чувством сознания, что недовольно сделали для него при жизни.
А теперь, когда Илья Ильич сделался членом ее семейства, она и толчет и сеет
иначе. Свои кружева почти забыла. Начнет шить, усядется покойно, вдруг Обломов кричит Захару, чтоб кофе подавал, — она, в три прыжка, является в кухню и смотрит во все глаза так,
как будто прицеливается во что-нибудь, схватит ложечку, перельет на свету ложечки три, чтоб узнать, уварился ли, отстоялся ли кофе, не подали бы с гущей, посмотрит, есть ли пенки в сливках.
— Да; ma tante уехала в Царское Село; звала меня с собой. Мы будем обедать почти одни: Марья Семеновна только придет;
иначе бы я не могла принять тебя. Сегодня ты не можешь объясниться.
Как это все скучно! Зато завтра… — прибавила она и улыбнулась. —
А что, если б я сегодня уехала в Царское Село? — спросила она шутливо.
Но Марья Егоровна, по свойству своих отношений к сыну, не могла,
как и он, с своей стороны, тоже уступить,
а он взять ее согласие
иначе,
как с бою, и притом самого упорного и горячего.
Райский уже нарисовал себе мысленно эту комнату: представил себе мебель, убранство, гравюры, мелочи, почему-то все не так,
как у Марфеньки,
а иначе.
И бабушка, занимаясь гостями, вдруг вспомнит, что с Верой «неладно», что она не в себе, не
как всегда,
а иначе, хуже, нежели
какая была; такою она ее еще не видала никогда — и опять потеряется. Когда Марфенька пришла сказать, что Вера нездорова и в церкви не будет, Татьяна Марковна рассердилась сначала.
— Что вы такое? — повторил Райский, остановясь перед ним и глядя на него так же бесцеремонно, почти дерзко,
как и Марк на него. — Вы не загадка: «свихнулись в ранней молодости» — говорит Тит Никоныч;
а я думаю, вы просто не получили никакого воспитания,
иначе бы не свихнулись: оттого ничего и не делаете… Я не извиняюсь в своей откровенности: вы этого не любите; притом следую вашему примеру…
— Я, может быть, объясню вам… И тогда мы простимся с вами
иначе, лучше,
как брат с сестрой,
а теперь… я не могу! Впрочем, нет! — поспешно заключила, махнув рукой, — уезжайте! Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять часов готова была бричка,
а Марину пошлите ко мне. На случай, если вы уедете без меня, — прибавила она задумчиво, почти с грустью, — простимтесь теперь! Простите меня за мои странности… (она вздохнула) и примите поцелуй сестры…
— Я думал, бог знает
какая драма! — сказал он. —
А вы мне рассказываете историю шестилетней девочки! Надеюсь, кузина, когда у вас будет дочь, вы поступите
иначе…
Она поручила свое дитя Марье Егоровне, матери жениха,
а последнему довольно серьезно заметила, чтобы он там, в деревне, соблюдал тонкое уважение к невесте и особенно при чужих людях, каких-нибудь соседях, воздерживался от той свободы, которою он пользовался при ней и своей матери, в обращении с Марфенькой, что другие, пожалуй, перетолкуют
иначе — словом, чтоб не бегал с ней там по рощам и садам,
как здесь.
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил Крафту про то, что это было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя в трактире, и что «я приехал к чистому человеку,
а не к этому», — но еще более про себя, то есть в самом нутре души, я считал, что
иначе и поступить нельзя,
как похерив документ совершенно.
Этот мизернейший анекдот о ничтожном поручике я нарочно не хочу пропустить, так
как весь Версилов вспоминается мне теперь не
иначе как со всеми мельчайшими подробностями обстановки тогдашней роковой для него минуты. Роковой,
а я и не знал того!